Жизнь любого человека, да и общества тоже, состоит из фактов и переживаний.
Факты – вещь упрямая, но неощутимая. Мы вообще не воспринимаем их непосредственно, мы про них в лучшем случае узнаем, когда их рассекречивают спецслужбы. Факты – невидимый скелет реальности. Чтобы докопаться до них, нужно быть историком и жить через пару веков после изучаемого периода, когда все, кому платили за сокрытие истины, уже умерли.
Переживания, с другой стороны, происходят непосредственно с нами и зависят только от калейдоскопа нашей личной судьбы.
Допустим, вы живете в Риме при цезаре Максенции, строящем прекрасную футуристическую базилику, а к городу шагает армия императора Константина, уже намалевавшая на щитах христианские знаки. Бедного Максенция, спрятавшего свои регалии в клоаке под римской мостовой, скоро утопят в речке. Таковы факты.
В это самое время вы участвуете в оргиях, пьете вино, танцуете мимические танцы, читаете поэтические книжки, приглядываетесь к молодым рабыням и мучаетесь мыслью, где взять денег. Таковы переживания.
Возможно, до вас доносятся конское ржание, крики или даже звон стали. И все. Пусть для истории это был день смерти Максенция – исторические факты совершенно не обязательно станут вашим личным опытом.
– Во всех нас – в том числе и в величайших философах – мыслит язык, на котором мы говорим.
Законы, мой друг, предназначены для населения.
В государственном отношении все это было вполне разумно. Казну надо наполнять при всяком удобном случае, а телохранителей и антиноев толковый правитель меняет каждую пару лет – и не только потому, что они стареют. За этот срок они обрастают связями и начинают строить далеко идущие жизненные планы, в которых не всегда есть место самому цезарю.
– Спартанские воины, – произнес Порфирий глубокомысленно, – не боялись пасть в бою именно потому, что их еда была омерзительна. Да и вся их жизнь, в общем, тоже. В этом есть глубокий государственный смысл. Но как вернуть нашему развращенному времени утраченную простоту нравов, я не знаю. Прежние цезари в таких случаях на кого-то нападали, а война делала все остальное. Но сегодня Рим уже не настолько силен, чтобы решаться на подобные упражнения.
Чтобы украсить одно место, надо ободрать множество других.
Чу! Вот песок времен. Из него торчит позеленевший щит героя, поодаль глазница шлема, дальше череп – а в шаге от них пустой панцирь черепахи. Кто пришел первым? Кто вторым? Куда?
Даже если двигался ты весьма замысловато и старался поразить всех вокруг своими кувырками и фляками, то теперь тебя нет точно так же, как если бы не было никогда вообще. Во всяком случае, для тебя самого. И никаких других людей с их памятью о тебе для тебя тоже теперь нет.
Где все проделанное тобою движение? Там же, где вчерашний дождь: в благодарной памяти червей, и более нигде.
Человек соблазняется, понимая эти слова в том смысле, что жизнь надо жевать тщательнее и высасывать из нее весь сок, как хорошая свинья подъедает весь заданный корм. В этом суть современных учений о совершенствовании и счастье: жулики обещают слушающим их свиньям, что на тех нарастет больше жира с того же самого фуража (под жиром здесь надо понимать наслаждение миром).
Но как, спрашивается, насладиться мгновением? Радость прекрасна лишь тогда, когда возникает нечаянно – а если мы подходим к каждой новой секунде, ища в ней радость специально, мы тем самым создаем цепь мгновений, занятых поиском. Но счастье и его поиск не могут существовать одновременно – надо ли объяснять.
Однако в любви мы не стремимся быстрее насытиться. Наоборот, мы стремимся отодвинуть миг насыщения как можно дальше.
И что же оно такое? Как сказал Марк Аврелий: спазм, сопровождаемый выделением слизи. И лучше ведь не выразишься. Правда, говорил он лишь про мужчину – ибо женщина выделяет в основном притворство, а спазмы корыстно подделывает.
Но после слизистых спазмов все-таки происходит настоящее чудо любви. И заключено оно в том, что мы полностью теряем интерес к этому низкому занятию.
Значит, не тем желанна юная спутница, что несет радость сама по себе. Волшебство ее в том, что рядом с ней исчезает остальное. Счастье не в деве, а в даруемом ею отдохновении от всего прочего.
Отсюда видно, что Гегесий прав и смерть есть желаннейшее из состояний, ибо она есть забвение всего вообще, включая деву с ее непристойным развратом.
Счастье смерти отличается от высшего счастья любви лишь отсутствием похоти. Похоть сама по себе, как мы установили, скучна. Дева же обычно глупа и поверхностна, а ежели и формируется в ней сильная умная суть, то чаще всего потому, что по безобразию своему бедняжка не могла прожить развратом.
И в том же огне, – продолжал Порфирий, – сгорели те, кто населял былое. Цари и изгнанники, консулы и принцепсы, богачи и бедняки – все.
Все человеческие смыслы содержатся в языке. Это наша общая программа. Каждую личную подпрограмму тоже пишут на нем.
Тонкое деревце нашего непосредственного опыта – то есть контакта с внешней реальностью – обвито лианами ассоциаций, сожалений, надежд и так далее, возникающими в реальности внутренней. В нашей социально-культурной обусловленности.
Чем бы ни была внешняя реальность, – продолжал Ломас, – физическим миром, сном или корпоративной симуляцией, default mode network функционирует одинаково. Поэтому большой разницы для мозга нет. Вот вы сейчас в симуляции. Курите сигару и выпускаете дым. На что похоже его облако? Говорите первое, что приходит в голову. Все ассоциации.
– Дракон, – сказал я. – Взрыв снаряда. Пожар… Опасность. Беда и горе.
– Достаточно. Когда ваши ум и сердце устремляются за этими образами и переживают вызванные ими эмоции, вы превращаетесь в курьера-доставщика еды. Каждую секунду вы покидаете реальность, чтобы доставить вампирам пиццу, сделанную из вашей душевной смуты. А потом возвращаетесь назад – печь следующую…
– Вы это серьезно? – спросил я. – Про вампиров?
– Да, черт вас возьми. Они не такие вампиры, как вы думаете. Это всего лишь самое точное приближение в нашем понятийном аппарате. Люди – их рабочий скот, существующий для того, чтобы производить еду. Мы и есть, собственно, еда, если вспомнить, что мы – это поток мыслей. Все идеи о том, что человек является чем-то важным, самостоятельным, осмысленным, протяженным и значимым, и есть производимая нами пища.
Нет, – сказал Порфирий. – Когда мы спокойны и веселы, в уме все смешано в одну кучу.
Мы не различаем, где важное, а где сиюминутное. Но стоит попасть в смертельную опасность, и хлам вылетает из головы. Ты ведь помнишь, как чувствовал себя на арене цирка перед победой? Ничего лишнего. Ничего напускного. Только самое главное.
– Гегесий сказал, что у человека может быть три позиции по отношению к смерти. Можно спокойно ждать ее. Можно убегать от нее. И можно бежать ей навстречу. У всех этих методов есть достоинства и недостатки. Но только тогда, когда бежишь смерти навстречу, видишь то же самое, что великие герои древности. Лишь тогда постигаешь, почему они выбрали быть героями.
Факты – вещь упрямая, но неощутимая. Мы вообще не воспринимаем их непосредственно, мы про них в лучшем случае узнаем, когда их рассекречивают спецслужбы. Факты – невидимый скелет реальности. Чтобы докопаться до них, нужно быть историком и жить через пару веков после изучаемого периода, когда все, кому платили за сокрытие истины, уже умерли.
Переживания, с другой стороны, происходят непосредственно с нами и зависят только от калейдоскопа нашей личной судьбы.
Допустим, вы живете в Риме при цезаре Максенции, строящем прекрасную футуристическую базилику, а к городу шагает армия императора Константина, уже намалевавшая на щитах христианские знаки. Бедного Максенция, спрятавшего свои регалии в клоаке под римской мостовой, скоро утопят в речке. Таковы факты.
В это самое время вы участвуете в оргиях, пьете вино, танцуете мимические танцы, читаете поэтические книжки, приглядываетесь к молодым рабыням и мучаетесь мыслью, где взять денег. Таковы переживания.
Возможно, до вас доносятся конское ржание, крики или даже звон стали. И все. Пусть для истории это был день смерти Максенция – исторические факты совершенно не обязательно станут вашим личным опытом.
– Во всех нас – в том числе и в величайших философах – мыслит язык, на котором мы говорим.
Законы, мой друг, предназначены для населения.
В государственном отношении все это было вполне разумно. Казну надо наполнять при всяком удобном случае, а телохранителей и антиноев толковый правитель меняет каждую пару лет – и не только потому, что они стареют. За этот срок они обрастают связями и начинают строить далеко идущие жизненные планы, в которых не всегда есть место самому цезарю.
– Спартанские воины, – произнес Порфирий глубокомысленно, – не боялись пасть в бою именно потому, что их еда была омерзительна. Да и вся их жизнь, в общем, тоже. В этом есть глубокий государственный смысл. Но как вернуть нашему развращенному времени утраченную простоту нравов, я не знаю. Прежние цезари в таких случаях на кого-то нападали, а война делала все остальное. Но сегодня Рим уже не настолько силен, чтобы решаться на подобные упражнения.
Чтобы украсить одно место, надо ободрать множество других.
Чу! Вот песок времен. Из него торчит позеленевший щит героя, поодаль глазница шлема, дальше череп – а в шаге от них пустой панцирь черепахи. Кто пришел первым? Кто вторым? Куда?
Даже если двигался ты весьма замысловато и старался поразить всех вокруг своими кувырками и фляками, то теперь тебя нет точно так же, как если бы не было никогда вообще. Во всяком случае, для тебя самого. И никаких других людей с их памятью о тебе для тебя тоже теперь нет.
Где все проделанное тобою движение? Там же, где вчерашний дождь: в благодарной памяти червей, и более нигде.
Человек соблазняется, понимая эти слова в том смысле, что жизнь надо жевать тщательнее и высасывать из нее весь сок, как хорошая свинья подъедает весь заданный корм. В этом суть современных учений о совершенствовании и счастье: жулики обещают слушающим их свиньям, что на тех нарастет больше жира с того же самого фуража (под жиром здесь надо понимать наслаждение миром).
Но как, спрашивается, насладиться мгновением? Радость прекрасна лишь тогда, когда возникает нечаянно – а если мы подходим к каждой новой секунде, ища в ней радость специально, мы тем самым создаем цепь мгновений, занятых поиском. Но счастье и его поиск не могут существовать одновременно – надо ли объяснять.
Однако в любви мы не стремимся быстрее насытиться. Наоборот, мы стремимся отодвинуть миг насыщения как можно дальше.
И что же оно такое? Как сказал Марк Аврелий: спазм, сопровождаемый выделением слизи. И лучше ведь не выразишься. Правда, говорил он лишь про мужчину – ибо женщина выделяет в основном притворство, а спазмы корыстно подделывает.
Но после слизистых спазмов все-таки происходит настоящее чудо любви. И заключено оно в том, что мы полностью теряем интерес к этому низкому занятию.
Значит, не тем желанна юная спутница, что несет радость сама по себе. Волшебство ее в том, что рядом с ней исчезает остальное. Счастье не в деве, а в даруемом ею отдохновении от всего прочего.
Отсюда видно, что Гегесий прав и смерть есть желаннейшее из состояний, ибо она есть забвение всего вообще, включая деву с ее непристойным развратом.
Счастье смерти отличается от высшего счастья любви лишь отсутствием похоти. Похоть сама по себе, как мы установили, скучна. Дева же обычно глупа и поверхностна, а ежели и формируется в ней сильная умная суть, то чаще всего потому, что по безобразию своему бедняжка не могла прожить развратом.
И в том же огне, – продолжал Порфирий, – сгорели те, кто населял былое. Цари и изгнанники, консулы и принцепсы, богачи и бедняки – все.
Все человеческие смыслы содержатся в языке. Это наша общая программа. Каждую личную подпрограмму тоже пишут на нем.
Тонкое деревце нашего непосредственного опыта – то есть контакта с внешней реальностью – обвито лианами ассоциаций, сожалений, надежд и так далее, возникающими в реальности внутренней. В нашей социально-культурной обусловленности.
Чем бы ни была внешняя реальность, – продолжал Ломас, – физическим миром, сном или корпоративной симуляцией, default mode network функционирует одинаково. Поэтому большой разницы для мозга нет. Вот вы сейчас в симуляции. Курите сигару и выпускаете дым. На что похоже его облако? Говорите первое, что приходит в голову. Все ассоциации.
– Дракон, – сказал я. – Взрыв снаряда. Пожар… Опасность. Беда и горе.
– Достаточно. Когда ваши ум и сердце устремляются за этими образами и переживают вызванные ими эмоции, вы превращаетесь в курьера-доставщика еды. Каждую секунду вы покидаете реальность, чтобы доставить вампирам пиццу, сделанную из вашей душевной смуты. А потом возвращаетесь назад – печь следующую…
– Вы это серьезно? – спросил я. – Про вампиров?
– Да, черт вас возьми. Они не такие вампиры, как вы думаете. Это всего лишь самое точное приближение в нашем понятийном аппарате. Люди – их рабочий скот, существующий для того, чтобы производить еду. Мы и есть, собственно, еда, если вспомнить, что мы – это поток мыслей. Все идеи о том, что человек является чем-то важным, самостоятельным, осмысленным, протяженным и значимым, и есть производимая нами пища.
Нет, – сказал Порфирий. – Когда мы спокойны и веселы, в уме все смешано в одну кучу.
Мы не различаем, где важное, а где сиюминутное. Но стоит попасть в смертельную опасность, и хлам вылетает из головы. Ты ведь помнишь, как чувствовал себя на арене цирка перед победой? Ничего лишнего. Ничего напускного. Только самое главное.
– Гегесий сказал, что у человека может быть три позиции по отношению к смерти. Можно спокойно ждать ее. Можно убегать от нее. И можно бежать ей навстречу. У всех этих методов есть достоинства и недостатки. Но только тогда, когда бежишь смерти навстречу, видишь то же самое, что великие герои древности. Лишь тогда постигаешь, почему они выбрали быть героями.
октябрь 2023
